Кукольник - Страница 87

Чувствовалось, что изучение агрессивных флуктуации континуума не прошло для космобестиолога даром.

Однако при всей своей напористости Штильнер был бескорыстен. Евгеника не имела прямого отношения к космобестиологии, да и косвенного не имела тоже, но профессор отдался новому увлечению с пылом вышедшего в тираж ловеласа, коему вдруг призналась в любви юная красотка.

Им овладела пламенная страсть, свойственная большинству образованных техноложцев, чьи планеты вошли в Галактическую Лигу не слишком давно.

Есть ли смысл развивать местную энергетику, заново изобретая паровоз, ползя улиткой от наглого ветряка к робкому электричеству? — когда правительства подписали ряд соглашений с Лигой, в десяти верстах от твоего дома строится космодром, и мальчишки уже не бегают смотреть на «пришлецов», потому что привыкли. Год, полтора, и вот ты собственными глазами видишь, как на взлетное поле садятся межзвездные лайнеры, а точно рассчитанная гематрица движет твой вчерашний суперпаровоз без угля и кочегара. Ты продаешь карету, покупаешь недорогой мобиль, на котором установлен всеядный двигун. Словно в отместку судьбе, которая вдруг превратила твой центр Мироздания в захолустную окраину, ты начинаешь изучать космобестиологию — науку, рычаг которой можно приложить лишь там, на космических трассах. Этим ты лечишь язву — острый комплекс неполноценности. Ты втайне завидуешь брамайнам, гематрам, вехденам…

Всем расам энергетов без исключения.

Ты сетуешь на причуды эволюции, сороки, которая этому дала, этому дала, а этому — лично тебе и твоим соотечественникам — не дала. И наконец ты задаешься главным вопросом, от которого напрямую зависит бурный рост родной экономики:

«Почему при смешанном браке между, скажем, гематром и варваркой свойства гематра не передаются по наследству? Почему ребенок рождается чистокровным варваром?!»

Сечень приобщился к цивилизации около ста пятидесяти лет тому назад. Естественно, что профессор Штильнер не застал периода первых контактов. Но неврозами и комплексами «нувотерров» он страдал так, будто его родину облагодетельствовали вчера. В крайнем случае позавчера.

— А шансы на успех есть? Сами знаете, в последнее время «Грядущее» не баловало нас открытиями, способными толкнуть евгенику вперед…

Граф Мальцов пытался подвести под свое меценатство хоть какую-то разумную базу.

— Разумеется! — вскричал Штильнер. Между передними зубами его застряла крошечная косточка малины, делая профессора щербатым. — Аркадий Викторович, наши ученые на грани прорыва! Вы в курсе, что многие признаки, в частности, способность к физиологической концентрации энергоресурса, определяются не двумя генами, а особой комбинацией доминантных генов из разных пар, возможно, вместе с некоторыми гомозиготными рецессивными генами! Эти комбинации очень редко наследуются целиком и в неизменном виде…

— Я понял, Адольф Фридрихович! — Если граф что-то и понял, так лишь одно: он выпустил из бутылки злого гения, который сейчас заговорит всех насмерть. — Значит, шансы есть…

— И они велики! Почти все комбинации распадаются в процессе созревания половых клеток, и при объединении яйцеклетки и сперматозоида формируются новые сочетания. Данная пересортировка и рекомбинация генов имеют для нас совершенно особое значение…

— Вы, профессор, великий человек, — вздохнул Лючано, поднимаясь из кресла. — Когда в вашем центре наконец найдут способ скрестить вас с молоденькой красоткой-вудуни так, чтобы новорожденный Пемба Штильнер ухватил за хвост ближайшего Лоа, вам поставят памятник. В бронзе, во дворе центра. Рядом поставят памятник Аркадию Викторовичу, из чистого золота, и по заслугам. А меня в «Грядущем» не изобразят даже в виде карикатуры, углем на белой стене. Поэтому, с вашего позволения, господа, я откланяюсь.

— Вы не обиделись, голубчик? — с отеческой заботой спросил граф.

— Ни капельки.

Лючано хотел добавить, что и сам бы не возражал, унаследуй его сын физиологические особенности брамайнов или вехденов, что даже женился бы ради этого на какой-нибудь привлекательной энергетке…

Потом вспомнил, что холост, жены не имеет, а детей не любит, и вышел из комнаты, плотно притворив за собой дверь.

— Плутуешь!

— А вот и нет!

— А я тебе в лоб дам!

— Не дашь!

— Дам!

Задержавшись у кустов сирени, распространявших по всему двору запах, способный свести с ума, Лючано смотрел, как трое его подопечных играют в «пристенок» возле сарая. Лидировал, конечно, Степашка — самый старший, самый сообразительный и, чего греха таить, самый талантливый, он легко справлялся хоть с конопатым увальнем Никитой, хоть с белобрысой егозой Анютой.

За истекшие три года сын кузнеца Оселкова, выходец из скита йонарей, сильно изменился. Ушла затравленность, забитость, исчез страх перед самим собой, проклятым сатаненышем, перед врожденным «чертовым» даром, причиной всех бед и злосчастий. В Мальцовке из Степашки вырастал обстоятельный, деловитый, себе на уме мужичок, который ко всякому полезному делу относится с уважением: хоть на театре играть, хоть котлы на речке песком чистить.

Вот и сейчас: вряд ли Степашка увлекся бы азартной игрой в «пристенок», рискуя просадить случайный грошик, если бы в игре, помимо денежного интереса, не крылось явной пользы для будущего «Вертепа».

— Ан я сам тебе в лоб!

— Не надо в лоб… — попросила Анюта трогательным, дрожащим голоском.

И грозные парни сдались. Драться им, честно говоря, не хотелось, а хотелось играть да еще распускать веером павлиньи хвосты перед девчонкой, обещавшей в будущем стать первой сердцеедкой в здешних краях.