Кукольник - Страница 64

К оглавлению

64

— Сколько? Сколько лет?!

— Сколько лет?… Не помню.

Лицо его вновь стало скучным.

— Вспомнил, — вдруг сказал раб. — Три года. Я здесь три года.

И покатил «метельщика» дальше.

Контрапункт
ЛЮЧАНО БОРГОТТА ПО ПРОЗВИЩУ ТАРТАЛЬЯ
(тринадцать лет тому назад)

Тетушка Фелиция рассказывала, что в древности марионетки на Борго считались посланцами богов. Их отправляли «вышние», дабы «нижние» помогали людям в их земном пути. Откровенно говоря, я не знаю, чем кукла способна помочь человеку. Дать возможность заработать на жизнь? — пожалуй, это все.

Тем не менее, если верить тетушке, в прошлом царил запрет на уничтожение марионеток огнем или инструментом. Существовал особый обряд погребения, какого не удостаивалась ни одна другая кукла. Марионетку с молитвами бросали в реку, чтобы боги сами разобрались со своей посланницей. Если, прежде чем утонуть, «покойница» долго держалась на воде, считалось, что «вышние» одобряют ее деяния.

Иногда мне кажется, что я не кукольник, а кукла.

Еще держусь на воде.

Еще не утонул.

Знать бы, кто меня одобряет таким образом?


Глоточек вина, и румянец брызнул на Венечкины щеки. Еще глоточек, и Венечка тронул рукой льняную волну кудрей, затенив глаза густыми, девичьими ресницами. Капельки пота оросили бледный лоб поэта. Это было странно, потому что кондиционер трудился наилучшим образом, поддерживая в кают-компании режим «июльский вечер близ реки». Все затаили дыхание.

Приятным, чуть дрожащим баритоном Венечка начал:


Приснитесь мне таинственной и томной,
В колье из огнедышащих камней.
Приснитесь мне однажды ночью темной,
Приснитесь мне…

Цыган Илья, примостившись в уголке, на плюшевом диванчике, под настенным бра с колпаком, похожим на зеленое яблоко, ловко перебрал струны гитары. Серебро пролилось звонкими каплями в ладони возникшей паузы, таинственным образом отразив в зеркале ритм Венечкиных слов — теплых и задыхающихся.

Серебро поймало драгоценность в оправу.

А черный, похожий на старого ворона Илья смеялся, колдуя над семиструнной подругой.


Приснитесь мне нагой и беззащитной,
Вне страсти, вне томленья, в тишине,
Когда итог измерен и сосчитан -
Приснитесь мне…

Трудно было понять, поет Венечка или просто читает вслух. Гитара Ильи вилась вокруг произнесенных слов, поддерживая и направляя, как мать хлопочет рядом с младенцем, впервые вставшим на ножки. Стих превращался в романс, вновь становясь стихом, а эти двое никого не видели и ничего не замечали.

Казалось, кучерявый гитарист — профессиональный невропаст, ведущий поэта на поводках-невидимках: звук, тон, тембр… Лючано и поверил бы в это, не сиди рядом с Ильей блондинка Эмма Лаури, одна из кукольниц «Filando». В вечернем платье, в жемчугах, после недели, проведенной в дорогом косметории за счет заказчика (отдельный пункт контракта!), она выглядела светской львицей.

Еще один глоточек вина.

Еще одна пауза, заполненная тихим журчанием струн.


Приснитесь мне владычицей видений
И неисповедимым колесом
Скрипичной лжи оркестра — браво, гений! -
Вкатитесь в сон…

Граф Мальцов откинулся на спинку кресла. Губы графа тряслись.

Наверное, от сдерживаемых рыданий, подумал Лючано. Его сиятельство — человек тонких чувств и близких слез.

Трудно ожидать романтизма от бывшего военного, а вот поди ж ты! Но, скорее всего, сказывались последствия ранения, превратившие бравого офицера, бомбардир-майора с патрульного крейсера «Витязь», в дрожащий студень. Такой студень, из свиных ножек и петушиных гребешков, на Сечене подают в любом трактире.

Впрочем, яхта «Горлица» — не трактир. Хотя бы потому, что за бортом — открытый космос. А граф Мальцов, владелец яхты — не жирный холодец под чарку рябиновой. «С хреном его не съешь», — улыбался при случае маэстро Карл.

Это верно, согласился Лючано. Поперек глотки встанет.

Несмотря на то что давно вышел в отставку, Аркадий Викторович был в парадном мундире. Так он всегда одевался, празднуя день своего рождения. Аксельбанты, эполеты, витые шнуры с золочеными наконечниками, звезды на погонах…

На Сечене обожали пышность. Дворяне, мещане, армейцы, княгини, белошвейки. Даже нищие носили вызывающе буйные лохмотья. Интересно, спецслужбы Белого Патроната тоже предпочитают атлас и бархат с канителью? Чтобы все сразу видели: идет тайный агент!

Во всяком случае, поэты здесь наряжались павлинами. Один взгляд на Венечку, то бишь Вениамина Золотого, графского любимца, мог развеять любые в том сомнения.

К стихам Лючано после инцидента на Кемчуге, стоившего ему трех лет жизни «под замком», относился с подозрительной опаской. Но Венечку слушал не без удовольствия.


Приснитесь мне в унылой тьме алькова.
О, легиона девственниц скромней,
Изнемогая в страсти, как в оковах,
Приснитесь мне…

У поэта Золотого, человека во многих отношениях замечательного, имелся один недостаток — деликатный, но обременительный. Венечка был заикой. В обыденной жизни он говорил вполне членораздельно, лишь изредка спотыкаясь и начиная долдонить, как дятел. Но едва ему приходилось читать на публике свои бессмертные, если верить графу, творения…

Происходила катастрофа.

Венечка краснел, бледнел, булькал, кашлял, ломал размер, глотал рифму — и в конце концов убегал прочь, рыдая. Трудно сказать, что играло в этой конфузии решающую роль: заикание как таковое или патологическая стеснительность Вениамина. Нервические барышни десятками травились от неразделенной любви, в сотый раз перечитывая изданные сборники Золотого: «В лугах», «Сирень», «Строго между нами» и так далее. Но стоило им хотя бы раз взглянуть на поэта, когда он причитал на эстраде, не в силах произнести без помех одну-единственную строку…

64